Часть третья. Тоска в Москве и ожидание счастья

Дома в Москве уже всё было по-зимнему.

Гуров был москвич, вернулся он в Москву в хороший, морозный день, и когда надел шубу и теплые перчатки и прошелся по Петровке, и когда в субботу вечером услышал звон колоколов, то недавняя поездка и места, в которых он был, утеряли для него всё очарование. Мало-помалу он окунулся в московскую жизнь. Пройдет какой-нибудь месяц, и Анна Сергеевна, казалось ему, покроется в памяти туманом и только изредка будет сниться с трогательной улыбкой, как снились другие. Но прошло больше месяца, наступила глубокая зима, а в памяти всё было ясно, точно расстался он с Анной Сергеевной только вчера. И воспоминания разгорались всё сильнее.

Part III. Melancholy in Moscow and Expecting of Happiness

At home in Moscow everything was in its winter routine.

Gurov was Moscow born; he arrived in Moscow on a fine frosty day, and when he put on his fur coat and warm gloves, and walked along Petrovka, and when on Saturday evening he heard the ringing of the bells, his recent trip and the places he had seen lost all charm for him. Little by little he became absorbed in Moscow life. In another month, he fancied, the image of Anna Sergeyevna would be shrouded in a mist in his memory, and only from time to time would visit him in his dreams with a touching smile as others did. But more than a month passed, real winter had come, and everything was still clear in his memory as though he had parted with Anna Sergeyevna only the day before. And his memories glowed more and more vividly.

Он вспоминал и улыбался, и потом воспоминания переходили в мечты, и прошедшее в воображении мешалось с тем, что будет. Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всюду, как тень, и следила за ним. Закрывши глаза, он видел ее, как живую, и она казалась красивее, моложе, нежнее, чем была; и сам он казался себе лучше, чем был тогда, в Ялте. На улице он провожал взглядом женщин, искал, нет ли похожей на нее...

И уже томило сильное желание поделиться с кем-нибудь своими воспоминаниями. Но дома нельзя было говорить о своей любви, а вне дома — не с кем.

Дети ему надоели, банк надоел, не хотелось никуда идти, ни о чем говорить.

He was tormented by an intense desire to confide his memories to someone. But in his home it was impossible to talk of his love, and he had no one outside.

He was sick of his children, sick of the bank; he had no desire to go anywhere or to talk of anything.

В декабре на праздниках он собрался в дорогу и сказал жене, что уезжает в Петербург, а уехал в Саратов. Зачем? Он и сам не знал хорошо. Ему хотелось повидаться с Анной Сергеевной и поговорить, устроить свидание, если можно.

Приехал он в Саратов утром и занял в гостинице лучший номер. Он узнал, где живет Анна Сергеевна, и что живёт она хорошо и богато.

 «Очень возможно, что она бывает в театре», — думал он. И поехал вечером в театр.

In the holidays in December he prepared for a journey, and told his wife he was going to Petersburgб but he set off for Saratov instead. What for? He did not very well know himself. He wanted to see Anna Sergeyevna and to talk with her—to arrange a meeting, if possible.

He reached Saratov in the morning, and took the best room at the hotel. He found out where Anna Sergeevna lived and that she lived in good style.

"It's quite possible she may go to the theatre," he thought… And in the evening he went to the theatre.

Театр был полон. Всё время, пока публика входила и занимала места, Гуров жадно искал глазами.

Вошла и Анна Сергеевна. Она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянул на нее, то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем не замечательная, наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя. Он думал о том, как она хороша. Думал и мечтал.

The theatre was full. All the time the audience were coming in and taking their seats Gurov looked at them eagerly.

Anna Sergeyevna, too, came in. She sat down in the third row, and when Gurov looked at her his heart contracted, and he understood clearly that for him there was in the whole world no creature so near, so precious, and so important to him; she, this little woman, in no way remarkable, lost in a provincial crowd, filled his whole life now, was his sorrow and his joy, the one happiness that he now desired for himself. He thought how lovely she was. He thought and dreamed.

Вместе с Анной Сергеевной вошел и сел рядом молодой человек, очень высокий, сутулый. Вероятно, это был муж.

В первом антракте муж ушел курить, она осталась в кресле. Гуров, сидевший тоже в партере, подошел к ней и сказал дрожащим голосом:

— Здравствуйте.

Она взглянула на него и побледнела, потом еще раз взглянула с ужасом, не веря глазам. Оба молчали. Она сидела, он стоял, испуганный ее смущением, не решаясь сесть рядом. Но вот она встала и быстро пошла к выходу; он — за ней.

A young man, tall and stooping, came in with Anna Sergeyevna and sat down beside her. Most likely this was the husband.

During the first interval the husband went away to smoke; she remained alone in her stall. Gurov, who was sitting in the stalls, too, went up to her and said in a trembling voice:

"Good-evening."

She glanced at him and turned pale, then glanced again with horror, unable to believe her eyes. Both were silent. She was sitting, he was standing, frightened by her confusion and not venturing to sit down beside her. She got up and went quickly to the door; he followed her.

И в эту минуту он вдруг вспомнил, как тогда вечером на станции, проводив Анну Сергеевну, говорил себе, что всё кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как еще далеко было до конца!

На узкой, мрачной лестнице она остановилась.

— Как вы меня испугали! — сказала она, тяжело дыша, всё еще бледная, ошеломленная. — О, как вы меня испугали! Я едва жива. Зачем вы приехали? Зачем?

— Но поймите, Анна, поймите... — проговорил он вполголоса, торопясь.

Она глядела на него со страхом, с мольбой, с любовью, глядела пристально, чтобы покрепче задержать в памяти его черты.

And at that instant he recalled how when he had seen Anna Sergeyevna off at the station he had thought that everything was over and they would never meet again. But how far they were still from the end!

On the narrow, gloomy staircase she stopped.

"How you have frightened me!" she said, breathing hard, still pale and overwhelmed. "Oh, how you have frightened me! I am half dead. Why have you come? Why?"

"But do understand, Anna, do understand ..." he said hastily in a low voice.

She looked at him with dread, with entreaty, with love; she looked at him intently, to keep his features more distinctly in her memory.

— Я так страдаю! — продолжала она, не слушая его. — Я всё время думала только о вас, я жила мыслями о вас. И мне хотелось забыть, забыть, но зачем, зачем вы приехали?

Гуров  привлек к себе Анну Сергеевну и стал целовать ее лицо, щеки, руки.

"I am so unhappy," she went on, not heeding him. "I have thought of nothing but you all the time; I live only in the thought of you. And I wanted to forget, to forget you; but why, oh, why, have you come?"

Gurov drew Anna Sergeyevna to him, and began kissing her face, her cheeks, and her hands.

— Что вы делаете, что вы делаете! — говорила она в ужасе, отстраняя его от себя. — Мы с вами обезумели. Уезжайте сегодня же, уезжайте сейчас...

— Вы должны уехать... — продолжала Анна Сергеевна шёпотом. — Слышите, Дмитрий Дмитрич? Я приеду к вам в Москву. Я никогда не была счастлива, я теперь несчастна и никогда, никогда не буду счастлива, никогда! Не заставляйте же меня страдать еще больше! Клянусь, я приеду в Москву. А теперь расстанемся! Мой милый, добрый, дорогой мой, расстанемся!

"What are you doing, what are you doing!" she cried in horror, pushing him away. "We are mad. Go away to-day; go away at once.... “

"You must go away," Anna Sergeyevna went on in a whisper. "Do you hear, Dmitri Dmitritch? I will come and see you in Moscow. I have never been happy; I am miserable now, and I never, never shall be happy, never! Don't make me suffer still more! I swear I'll come to Moscow. But now let us part. My precious, good, dear one, we must part!"

                           (translated by Constance Garnett)